Россия – Грузия после империи - Коллектив авторов
Tuite K. (2010) The Autocrat of the Banquet Table: The Political and Social Significance of the Georgian Supra // Caucasus Studies. № 2: Language, History and Cultural Identities in the Caucasus / Ed. K. Vamling. P. 9–35.
Üstünyer I. (2009) Tradition of the Ashugh Poetry and Ashughs in Georgia // IBSU Scientific Journal. Vol. 1. № 3. P. 137–149.
Wardrop J. O. (1888). The Kingdom of Georgia: Notes of Travel in a Land of Woman, Wine and Song, to Which are Appended Historical, Literary, and Political Sketches, Specimens of the National Music, and a Compendious Bibliography. London.
Гибридность и двойной социокод в романе Чабуа Амирэджиби «Дата Туташхия»
Бела Ципурия
Роман Чабуа Амирэджиби «Дата Туташхия» («დათა თუთაშხია») воспринимался грузинскими читателями прежде всего как текст, содержащий сильные антисоветские/антиимперские[76] настроения. Но роман можно рассматривать и как гибридный текст – в постколониальном понимании, – подчиненный и в то же время противостоящий имперскому дискурсу. В тексте работают одновременно два кода: советский идеологический код, который с начала 1930-х гг. был внедрен в литературу СССР; и сопротивляющийся – национальный, антисоветский/антиимперский код, который в то же время был развит в грузинской литературе. Можно говорить о «двойном кодировании» советско-грузинского типа, который сопоставим с традиционным постмодернистским пониманием этого концепта именно тем, что и здесь в одном и том же тексте представлены два разных социокода, направляющие свои сообщения двум разным сообществам реципиентов.
По определению Доуве Фоккемы, социокод создается группой писателей, которые часто принадлежат к одному поколению или одному направлению, и этот код опознается современниками или читателями следующих поколений. Эти писатели и читатели создают вместе семиотическое сообщество – в том смысле, что читатели понимают тексты, созданные писателями (Fokkema, 1984, 11).
Такое взаимопонимание, основанное на единстве национального социокода, играло особо важную роль и в грузинской литературно-культурной среде советского времени, в которой сложилось определенное направление национального изложения происходящего. Я буду называть его культурой национального нарратива. Сформировавшись с постсталинских времен, эта культурная среда объединяла широкий круг творческих деятелей всех видов искусств и их реципиентов, согласующихся в главных постулатах мировосприятия и в главных признаках национальной идентичности. Грузинский национальный нарратив того времени – изложение представлений о самобытности грузинского народа, о его глубоких исторических корнях, о праве суверенности и продолжающегося существования в истории – являлся стержнем этой культурной системы и целой массы культурных текстов.
Культура национального нарратива унаследовала главные эстетические и мировоззренческие категории от литературного поколения шестидесятников XIX в. во главе с Ильей Чавчавадзе. Но она не являлась продолжателем культурного наследия грузинского модернизма 1910–1920-х гг., так как сформировалась на основе отрыва от этой системы в результате сталинской культурной политики начиная с 1930-х г.
Первым ярким автором культуры национального нарратива можно считать поэта 1940-х Ладо Асатиани, но широкое распространение и доминантность эта культурная тенденция обрела со времен «оттепели», благодаря поэзии Мухрана Мачавариани, Анны Каландадзе, Мурмана Лебанидзе, а с 1970-х уже и романам Отара Чиладзе, Отара Чхеидзе и, конечно же, Чабуа Амирэджиби. Культура национального нарратива, основываясь на реалистических эстетических принципах, все же являлась приемлемой для советской официальной идеологии. А существовавшее внутри этой культурной среды согласие о грузинской национальной идентичности не очень демонстративно противоречило советской официальной культурной среде, и антиимперские/антисоветские идеи выражались при помощи символических и аллегорических способов[77]. Противостояние советскому/имперскому дискурсу являлось важной целью этой культуры. Хотя с точки зрения эстетических принципов и поверхностного содержания она не вступала в явную противоположность с советской идеологией и с культурно-эстетическими принципами социалистического реализма, являвшегося официальным культурным стандартом во всем Союзе, в том числе и в Грузии, со времен сталинской культурной политики и вплоть до распада СССР. Мимикрия, схожая и в то же время отличная от того понимания, в котором этот концепт осмыслен в теории постколониализма, стала и характерной чертой грузинской литературы. Если у Хоми Бабы мимикрия описывает процесс своеобразного камуфляжа, когда подчиненный пытается обрести черты властвующего, в том числе и для того, чтобы, хотя бы отчасти, получить доступ к его власти (Bhabha, 1984, 125–128), то в случае грузинской литературы советского периода тоже присутствует «двойная артикуляция», но нет «насмешки», и камуфляж происходит более в прямом понимании этого термина: в своих текстах грузинские писатели вырабатывают сходство с дискурсом советско-имперской власти, чтобы выжить, сохранить себя, сохранить также собственный дискурс и возможность самовыражения.
Со времен советизации этот метод усовершенствовало целое поколение грузинских модернистов, для которых вынужденный «переход на советские рельсы» выражался, с одной стороны, в создании конъюнктурных, «советских» текстов, к сожалению не всегда защищавших авторов от репрессии; с другой стороны, именно бывшие модернисты – Галактион и Тициан Табидзе, Паоло Яшвили, Гиоргий Леонидзе, Симон Чиковани, Константин Гамсахурдия – развивали линию реалистической, а не соцреалистической национально-патриотической литературы. Мимикрию как целенаправленный способ самосохранения и самовыражения в условиях советского режима можно рассматривать как импульс для развития принципа специфического «двойного кодирования», когда творчество одного и того же автора или даже один и тот же текст носит в себе и советский код, и национально-патриотический код.
Если мимикрию можно анализировать как осмысленный, целенаправленный акт, то гибридность, которая тоже стала характерной чертой грузинской литературы советских времен, можно рассматривать как не до конца осмысленный, но видимый результат влияния имперского дискурса на национальный дискурс. Имперский дискурс доминантности и национальный дискурс противостояния могут сосуществовать в тексте этого периода так, что создают текст-гибрид, который, с одной стороны, носит дух противостояния имперскому центру, а с другой – адаптирован к нему, содержит принципы, индоктринированные из центра. Согласно Хоми Бабе, гибридность – признак продуктивности имперской власти, его перемещающих сил и устойчивости; колониальный гибрид – это артикуляция амбивалентного пространства; колониальный дискурс достигает той точки, где, перед гибридностью своих объектов, присутствие власти разоблачается, как нечто другое, чем то, чем она управляет (Bhabha, 1985, 154). Многослойность и амбивалентность грузинских литературных текстов советского периода связана с сильным присутствием дискурса советской/имперской власти, выход из подчинения которому становится главной целью целого поколения авторов.
Роман «Дата Туташхия» можно анализировать при помощи концептов гибридности, мимикрий и советско-национального двойного кодирования. Роман создавался, по сведению автора, начиная с 1964 г. (Имедашвили, 1976, 25), в 1972–1975 гг. печатался в Тбилиси в журнале «Цискари», был издан книгой в Тбилиси в 1975 г., с 1976 г. в авторском переводе печатался в журнале «Дружба народов» в Москве, был издан книгой на русском языке в Тбилиси (изд. «Мерани»), в Москве в 1979-м (изд. «Известия», Библиотека «Дружбы народов») и в 1981 г. (изд. «Советский писатель»). После этого переводился и издавался на языках народов СССР и мира. Текст стал популярным в Грузии и во всем СССР[78]. Грузинский читатель ценил роман не только благодаря захватывающему сюжету, главному герою – борцу с несправедливостью, живущему вне власти и закона, сильным образам протагониста и антагониста, ярко выраженной идее противостояния добра и зла, но также явной критике имперского строя, в котором он воспринимал не только Российскую, но и Советскую империю. Сама личность автора и его богатая антисоветская биография – они, конечно же, известны в грузинской среде, но не особо подчеркнуты для иноязычного читателя – являлись ключом для такой интерпретации текста[79].
Критика Российской империи передана в романе напрямую. Действие развивается в конце XIX и начале XX в., художественное пространство текста создается на основе реального пространства Грузии, являвшейся в то время частью империи, а сюжет разворачивается на фоне реальных событий – в том числе и революции 1905–1907 гг., – имевших место на Кавказе, контролируемом из имперского центра.
С самого начала нужно отметить, что и критика империи / царского режима, и, конечно же, описание революционных действий являлись одной из наиболее поощряемых тем в советской литературе.
